Александр Катеруша
25.11.2012
Пытаясь постичь суть математического творчества, Анри Пуанкаре построил свое размышление через парадокс. С одной стороны, было бы естественным попытаться связать способность к научному творчеству с лучшим развитием памяти, концентрации внимания, комбинаторными умениями. Казалось, математик, имея дело со сложными цепочками силлогизмов, должен интенсивно использовать вышеперечисленные способности.
Однако, в реальности – все не так. Качества разума, позволяющие человеку быть успешным шахматистом, не делают его первооткрывателем в математике. Существует множество примеров того, что человек, будучи гениальным ученым, обладал массой психологических недостатков. Вспомним, к примеру, Лапласа. С одной стороны, его вклад в математику, физику и астрономию велик. С другой стороны, Наполеон выгнал его в шею с поста главы МВД, где он откровенно завалил работу…
И сам Пуанкаре, кстати, жаловался на неважную память, равно как и на слабые перспективы в шахматах…
Выходит, хорошая память и внимание не связаны со способностью делать великие открытия?
Подобные аналогии присутствуют в биологии. Если взять, например, волка, то многие его способности намного превосходят человеческие. Тонкая сенсорика позволяет контролировать пространство в радиусе многих километров. Способность к волевым усилиям могла бы стать основой героических мифов. Внимание, комбинаторика – на высоте. Способность к командному взаимодействию – вплоть до самопожертвования – просто уникальна. Волка можно описать как совершенную машину для выживания, убийств и т.д. Но при этом волк – далеко не человек, хоть последний и уступает ему в подавляющем большинстве перечисленных качеств. В человеке есть «еще нечто», отличающее его от зверя.
Кто знает, нет ли похожей разницы между теми, кто способен делать открытия и всеми остальными – несомненно, лучше приспособленными к обыденной жизни? Что, если такой человек похож на эмбрион из известного закона Э. Геккеля: жабры у него есть, но с настоящими рыбами ему лучше не соревноваться? Тогда первооткрывателя можно оценить как некое существо, которое дезадаптивно в силу того, что развивается дальше. Мы снова сталкиваемся с двумя эволюционными векторами – приспособление и развитие. (См. статью «Физиономия и эволюция», http://n170.info/articles/52-2012-11-14-12-00-56). Если мы будем, подобно Дарвину, объяснять эволюцию через приспособление, то тут же станем наивно полагать, что математические открытия может дать хорошая память или развитое внимание. В реальности приспособление и развитие – разновекторны.
Однако, тот факт, что великий ученый, вместо хорошей приспособленности, движется дальше по своим «эмбриональным стадиям», не объясняет природы творчества. Чтобы попробовать осмыслить это явление, вернемся к Пуанкаре.
Когда ученый описывает идею, которая займет в науке достойное место, он руководствуется особым чувством гармонии, красоты, которая этой идее присуща. Ее описание превращается в ряд силлогизмов, обладающих собственной эстетикой. Ученый обладает особой чувствительностью именно к красоте объекта своего исследования. Эту чувствительность он выражает как «… род математической интуиции, благодаря которой мы отгадываем скрытые гармонии и соотношения…» (стр. 402).
Исследователь, можно сказать, захвачен, загипнотизирован открываемой идеей. «Здесь моей памятью руководит общий ход рассуждения». Сама идея, своей стройностью, целостностью, красотой, компенсирует все недостатки исследователя. Если «…я забуду какой-нибудь из элементов, каждый из них сам по себе займет назначенное ему место без всякого усилия памяти с моей стороны».
В своих рассуждениях Пуанкаре описывает открываемые идеи как наделенные признаками чего-то живого и осознанного.
Иначе что еще могло бы скомпенсировать недостатки исследователя?
Возможно, все то, что имеет четырехмерную природу, обладает набором признаков и жизни, и сознания. Само сознание человека – не более, чем проявление четырехмерности, имеющей дело с трехмерностью. Само это превосходство можно описать как «присутствие разума», довлеющего над материей.
И нет ничего удивительного в том, что обитатели «мира идей» выглядят как нечто живое и разумное. Тогда научное открытие можно описывать как контакт. И ученому, который в этом контакте участвует, не надо быть носителем супер-памяти или супер-внимания. Ему нужна интуиция, которая на этот контакт выведет. Она же, как восприимчивость к красоте и гармонии, этот контакт обеспечит и поддержит. А для всех остальных психологических качеств встреченное выступит источником. Идея превратится в сильнейший ресурс – не это ли опьяняет и влечет ученого? Разве потом не мечтает он о следующих контактах с идеей?
В контексте этих рассуждений проект «Физиономические модели» обретает еще один ракурс. Ведь создание масок – ни что иное как придание тем или иным идеям физиономических атрибутов. Если исследователь контактирует с идеей как с чем-то живым и осмысленным, значит, идея может быть оЛИЦЕтворена – выражена через физиономический образ. Кто знает, а вдруг такой контакт оказался бы более плодотворным, чем, скажем, только лишь использование сухого описательного языка?
Пытаясь всячески выделить и развить принцип «физиономичности идей», я ищу способ развить контакт, сделать его более емким и мощным. Еще никто не знает, что из этого получится…
Но ясно одно. Вектор, по которому человек приспосабливается, встречает его с такими же, как он, включая механизмы конкуренции, драки за выживание, конформизм и пр. Вектор, по которому человек эволюционирует, встречает его с Высшим. И это высшее имеет свое лицо.
Все статьи
|
